Неточные совпадения
До вечера ходил и ездил
по улицам Парижа, отмечая в
памяти все, о чем со временем можно будет
рассказать кому-то.
Вода, жар и пар одинаковые, только обстановка иная. Бани как бани! Мочалка — тринадцать, мыло
по одной копейке. Многие из них и теперь стоят, как были, и в тех же домах, как и в конце прошлого века, только публика в них другая, да старых хозяев, содержателей бань, нет, и
память о них скоро совсем пропадет, потому что
рассказывать о них некому.
«Фу ты, что это такое!» — подумал себе дьякон и, проведя рукой
по лицу, заметил, что ладонь его, двигаясь
по коже лица, шуршит и цепляется, будто сукно
по фланели. Вот минута забвения, в крови быстро прожгла огневая струя и, стукнув в темя, отуманила
память. Дьякон позабыл, зачем он здесь и зачем тут этот Данилка стоит общипанным цыпленком и беззаботно
рассказывает, как он пугал людей, как он щечился от них всякою всячиной и как, наконец, нежданно-негаданно попался отцу дьякону.
Лесута-Храпунов, как человек придворный, снес терпеливо эту обиду, нанесенную родовым дворянам; но когда, несмотря на все его просьбы, ему,
по званию стряпчего с ключом, не дозволили нести царский платок и рукавицы при обряде коронования, то он, забыв все благоразумие и осторожность, приличные старому царедворцу, убежал из царских палат, заперся один в своей комнате и, наговоря шепотом много обидных речей насчет нового правительства, уехал на другой день восвояси,
рассказывать соседям о блаженной
памяти царе Феодоре Иоанновиче и о том, как он изволил жаловать своею царскою милостию ближнего своего стряпчего с ключом Лесуту-Храпунова.
Видно было, каких усилий стоило рекрутам правильно делать
по команде поворот.
Рассказывали, будто в недавнем прошлом для укрепления в
памяти противоположности правого левому новобранцам привязывали к одной ноге сено, а к другой солому. До этого не доходило на наших учениях, не лишенных, впрочем, трагизма ‹…›
Оба друга окончили курс в 1826 году, сохранив за собою свое почетное положение до последнего дня своего пребывания в училище, оставили там
по себе самую лучшую
память, а также и нескольких последователей, из которых потом вскоре же отличился своею непосредственностью и неуклонностью своего поведения Николай Фермор, о котором
расскажем ниже.
Что было написано во всей этой громаднейшей рукописи полицейского философа — осталось сокрытым, потому что со смертью Александра Афанасьевича его «Однодум» пропал, да и
по памяти о нем много никто
рассказать не может.
Припоминая все рассказы Шушерина об его жизни и театральном поприще, слышанные мною в разное время, я соединю их в одно целое и
расскажу,
по большей части собственными его выражениями и словами, которые врезались в моей
памяти и даже некогда были мною записаны. К сожалению, все мои тогдашние записки давно мною утрачены, потому что я не придавал им никакого значения. Разумеется, я многое забыл, и потеря эта теперь для меня невознаградима.
— Больно ей, стонет она, — тихо
рассказывает Авдей, — а сама меня учит: «Ты-де не сердись на него, он сам-то добрый, да люди злы, жизнь-то тяжела ему, очень уж жизнь наша окаянная!» И плачем, бывало, оба. Знаете, она мне и
по сю пору сказки
рассказывает, коли ещё в
памяти и на ногах держится. Подойдёт ко мне, сядет и бормочет про Иванушку-дурачка, про то, как Исус Христос с Николаем и Юрием
по земле ходили…
—
Рассказывай, Фленушка, все
по ряду, как наши девицы в миру живут. Помнят ли нас, грешных, аль из
памяти вон? — спрашивала Марьюшка.
Князь Холмский, о котором
рассказывали, что он сдирал кожу с неприятельских воинов и собственною рукою убивал своих за грабеж, был чувствителен к добру, ему оказанному. Он не принял назад жуковины и просил лекаря оставить ее у себя на
память великодушного поступка. Перстень,
по металлу, не имел высокой цены, и Антон не посмел отказать.
Иван Петрович Костылев все это
рассказал Павлу Кирилловичу Зарудину, с которым, чтя
память покойного отца, был хотя и в редкой переписке, но
по приезде в Петербург после визита к Аракчееву не преминул явиться к другу своего отца.
Я хочу
рассказать небольшой эпизод из моей бродячей жизни
по театру военных действий, как-то ускользнувший из моей
памяти под впечатлением более потрясающих картин, а теперь вдруг выплывший на поверхность моих воспоминаний.
В ту же минуту, с быстротой электрического телеграфа, сказал бы я, если б электричество было тогда изобретено, и потому скажу — с быстротой стоустой молвы, честный, благородный, примерный поступок Герасима Сазоныча разносится
по городу и доходит до ушей значительного человека, который,
по болезни или
по домашним обстоятельствам, остановился в городе Значительный человек в неописанном восторге от этого неслыханного подвига, желает видеть в лицо городничего, чтобы удержать благородные черты его в своей
памяти, рассыпается в похвалах ему, говорит, что
расскажет об этом
по всему пути своему, в Петербурге, когда туда приедет, везде, где живут люди.
Видно было, что он искал и не находил, что̀ сказать; Борис, напротив, тотчас же нашелся и
рассказал спокойно, шутливо, как эту Мими куклу он знал еще молодою девицей с неиспорченным еще носом, как она в пять лет на его
памяти состарелась и как у ней
по всему черепу треснула голова.